Танатос - Страница 43

— И точно таким же образом слова этого человека жили во мне. Да, они казались мне живыми. И не было хирурга, который рискнул бы извлечь их из меня. Если бы капсула разрушилась, то его слова рассеялись бы по всему моему организму и стали бы множиться… Забыла, где же все это происходило? В Нью-Йорке? Париже? Гаване? Берлине? На Сицилии? В Танжере? Мне кажется, нигде и одновременно повсюду. Когда я начинаю думать об этом, то этот человек исчезает и остаются лишь его слова. Все, что он говорил мне, абсолютно не вязалось с его лицом, запахом его одеколона, его манерой речи, голосом, волосами на его груди; и мне самой приходилось проверять, точно ли все это осталось внутри меня. «Ты настолько красива, Рейко, что если бы твоя детская травма была не так серьезна, ты смогла бы избавиться от нее, походив, например, по магазинам. По-моему, желание избавиться от своих травм — ошибочный путь… Конечно, это не должно означать, что в твоей семье обязательно должно было произойти какое-нибудь несчастье. Но ты уже пробовала представить себе, насколько жизнь стала бы легкой, как только в голову закрадывается мысль, что у тебя нет никакого таланта? актриса — это не только одно название… смотри-ка, мне опять приспичило… все твои травмы — это все равно что оптическая ошибка в зеркальной системе лазерной установки, люди тщетно пытаются уйти от этого, но снова и снова эта дрянь оказывается у них перед самым носом. Тело Кейко было таким гибким лишь потому, что она не знала, что такое ревность, а искусство актера заключается в том, чтобы его тело могло «впускать» в себя другую личность и характер, поэтому и нельзя полностью отдаваться своей роли… Моя мать была почти такая же красавица, мне доводилось сидеть за одним столом с какой-нибудь дурнушкой от силы два раза за всю жизнь… а ты никогда не будешь настоящей актрисой, ты действительно ничего не стоишь… единственное средство освободиться от своих травм — стараться почаще забывать о них, но даже и это не поможет. Иногда я испытываю желание жить так, как живут кубинцы… нет, я ненавижу не тебя, а твои детские травмы… даже собака, если не играть с ней хотя бы раз в день, рано или поздно перестанет отзываться на голос… я не знаю, принадлежишь ты мне или нет, но ты действительно рабыня… чем женщина красивее, тем больше она сомневается в себе, занимаясь любовью… в Японии без наркотиков невозможно противостоять обществу… это могло бы помочь тебе узнать всю правду о твоих душевных травмах, сделав тебя еще более истеричной… даже если весь мир восстанет против тебя, я всегда буду на твоей стороне… равенства нет и в сексе… а ты, ты из тех женщин, что уподобляются мокрому белью, твои травмы стоят для тебя на первом месте, ты больше печешься о них, нежели о себе самой, и при этом ты утверждаешь, что подобные тебе люди вообще ничего не значат, что они словно серая масса… ты говоришь, что твои родные не любили тебя, поскольку тебе удобно так думать, а я, напротив, считаю, что ты росла в атмосфере любви, эти люди не пьют мочи, они глотают лишь мысль о таком питье… талант не имеет никакой связи с наличием душевных ран, и то, что тебе нравится носить шляпу, означает лишь то, что ты страдаешь от чувства неполноценности… подними голову и расслабь плечи, когда танцуешь… все это из-за того, что ты боишься причинить себе такую же боль, которую ты причиняешь другим…»

Но то, что ей действительно запомнилось на всю оставшуюся жизнь, так это те слова, которые произнес Язаки при их первой встрече, то есть при просмотре претенденток на роль в музыкальной комедии. Ее опыт в таких просмотрах был тогда еще слишком мал, и она очень боялась, что Язаки признает ее негодной. Она не осмеливалась даже взглянуть на него. Кроме Язаки там сидело еще несколько человек, и Рейко, отвечая на вопросы, смотрела только на них. Язаки молчал, не переставая курил и время от времени посматривал в окно. Он показался ей совершенно незаинтересованным. Просмотр проходил в номерах отеля «Акасака», а его организацией занималась как раз та самая девушка — Кейко. Она курила какие-то заграничные, очень душистые сигареты. Этот запах она вспоминала и в Париже, мучаясь от безысходной ревности… Тот номер в «Акасака» был неправдоподобно большим, и ей казалось, что ее вовсе не существует. Собравшиеся гудели басом: «Эту можно взять, но при условии, если она займется своими зубами», или: «Она красива, прямо как на фотографии», или же: «Имя ее агента мне ни о чем не говорит». Потом какой-то мужчина в очках произнес: «Хорошо, следующая…», и она встала со стула. И тут Язаки спросил: «Что это там такое черное, на руке? Это вы написали?» От неожиданности она чуть не подпрыгнула. Нет, не от звука его голоса, а оттого, что он каким-то образом заметил, что у нее что-то там написано на руке. На ней было платье с длинными рукавами, и она полагала, что заметить что-то написанное на руке просто невозможно.

— Да, — ответила она.

Ей стало ясно, что этот человек с самого начала следил за нею, причем куда более внимательно, чем все остальные.

— И что вы там написали?

Голос Язаки отдавался эхом, благо что все перегородки были стеклянные.

— Я написала: «последний».

Ей было очень стыдно, она почувствовала, что краснеет. И она еще никогда не смотрела Язаки прямо в глаза.

— Последний — что или кто? — Язаки явно устал.

— Последний раз. Последняя попытка. Если я не пройду сегодня, я вообще оставлю затею стать актрисой или танцовщицей. Я пришла сюда в последний раз… это как последний день жизни…

Язаки одобрительно кивнул и, когда актриса уже выходила из комнаты, добавил: