Танатос - Страница 38

Рассказ актрисы продолжался спокойно, ровно, в едином ритме. Даже вставляя в него новеллы про Кейко или про Нью-Йорк, она не теряла нить основного повествования. Поражаясь ее сходству с ведущей телепередач для детей, я слушал ее высокий металлический голос.

В семидесяти километрах от Гаваны недавно построили супермаркет с чем-то вроде ресторана для автомобилистов. Там мы сделали привал. Я заказал мороженое, актриса же предпочла сок из сахарного тростника, который давили прямо здесь. Этим занимался обнаженный до пояса, покрытый потом человек. Он вставлял пучок стеблей между двумя вращающимися барабанами, расположенными один над другим, а потом крутил ручку. Сок капал в стаканчик из нержавейки, укрепленный внизу диковинной машины.

Лавочка продавца сока находилась снаружи ресторана, на свежем воздухе. Над цементной стойкой, выкрашенной синей краской, укрывшись под крышей из плетеных листьев, висела птичья клетка. Внутри возился зеленый попугай. Он усердно работал своим клювом со светло-бежевым наростом над каким-то шаром, состоящим из раздавленных стеблей тростника и кусочков несвежего мяса цвета каштана. Не дожидаясь наших недоуменных расспросов, продавец, улучив момент, сообщил нам, что это мясо крысы. Актриса, рассказывая свою историю про Изабеллу и попивая сок, следила глазами за попугаем, клюющим крысиное мясо. Лучики света, просачивающиеся сквозь плетеную крышу, освещали ее лицо нежными бликами. У меня возникло желание сфотографировать ее. Такое со мной случилось первый раз за много лет.

«Куда все-таки смотрела Изабелла: на мои туфли или на мои ноги? — продолжала актриса, когда мы снова сели в машину. — Действительно, когда я стала подниматься по той каменной лестнице, я испытала необычайное ощущение, особенно приятно было ступням. Камень был сухим и прохладным, словно бы я шагала по плетеному настилу. На каждой лестничной площадке стояли цветочные горшки. Пока мы поднимались, начался дождь. Сначала подул сырой и теплый ветер, красные и белые лепестки цветов задрожали, на ступенях появились первые капли». Ей показалось, что сейчас должен начаться один из тех жутких ливней, которые она столько раз видела здесь, на Кубе. Здешние ливни отличаются тем, что никогда не предугадаешь их начало, буря охватывает сразу весь город, в одно мгновение улицы становятся реками, а дождевые капли, кажется, вот-вот пробьют насквозь лобовое стекло машины. Как будто прочитав ее мысли, Изабелла прошептала: «В Тринидаде дожди очень спокойные».

Изабелла исполнила «Лагримас неграс».

Даже если ты бросил меня, Даже если ты разбил мои мечты — Вместо ненависти и проклятий Я благословляю тебя.

Мне больно терять тебя, Мне грустно терять тебя, О, мои слезы,
Ты не знаешь, что они черны, как и моя жизнь. Мне больно терять тебя, Мне грустно терять тебя, О, мои слезы,
Ты не знаешь, что они черны, как и моя жизнь.
Но даже если это будет стоить мне жизни,
Я лучше соглашусь умереть!
Я не оставлю тебя,
Я не хочу страдать,
Даже если ты уйдешь от меня.
Но даже если это будет стоить мне жизни,
Я лучше соглашусь умереть.
Я не оставлю тебя,
Я не хочу страдать,
Даже если ты уйдешь от меня…
Ради тебя я оставила все…
Жизнь — безделка.
Я хочу лишь твоей любви,
Чтобы ты доверял мне.
Я не оставлю тебя,
Я не хочу страдать,
Даже если ты уйдешь от меня.
Но даже если это будет стоить мне жизни,
Я лучше соглашусь умереть…

Эту песню ее попросил спеть Язаки. Голос Изабеллы совершенно не был похож на голоса всех тех певиц, которых актрисе доводилось до этого слышать. По тембру он напоминает тромбон, подумала она. Носовой, гибкий, богатый, немного надтреснутый, металлический… С террасы была видна череда белых, бежевых и оранжевых домов города Тринидад, который словно тонул в этой дождливой и туманной ночи. Но не только ночной пейзаж зачаровывал актрису — она не отрываясь смотрела на горло певицы, изборожденное тонкими морщинами. При каждой высокой ноте ее вены наливались кровью и дрожали. В этом горле не было голосовых связок, там находился звенящий средневековый колокол. Изабелла пела о черных слезах так, словно хотела примешать их к льющему снаружи дождю и разнести их по ветру. Но когда песня была допета и Язаки с актрисой зааплодировали, Изабелла снова впала в гнев: «Я спела. А теперь твоя очередь, скажи, в конце концов, кто ты?» «Актриса», — пролепетала та. «Актриса…» — расхохоталась Изабелла каким-то дребезжащим, неприятным смехом, очень напоминавшим ненастроенный приемник. Язаки положил камеру и встал между ними. «Рейко, ничего не отвечай. О чем бы она тебя ни спросила — ни в коем случае не отвечай». Она никак не могла понять, почему вдруг Изабелла так рассердилась и почему Язаки велел ей молчать. «Да почему же? Разве мы сделали что-то плохое?» — взволнованно проговорила актриса, хватая певицу за руку. Изабелла грубо оттолкнула ее. «Ты шлюха!» — заорала она. Актриса от неожиданности подпрыгнула на месте, и на ее глазах мгновенно выступили слезы. «Глянь-ка, шлюха расплакалась!» — продолжала кричать Изабелла. Сделав глоток из бутылки, она завопила ей прямо в ухо: «Еще до того, как вы приехали сюда, я знала, что ты — самая мерзкая из шлюх! Мне об этом утром сказал Орула, я общалась с божеством… Почему ты с этим мужчиной? Ты говорила, что любишь его, ты солгала, это была ложь, я сразу поняла, что ты лжешь, сразу, в одно мгновение!» Изабелла кричала, тыча пальцем в собственную грудь. Ее металлический голос бил в барабанную перепонку, казалось, он фрезой врезался в мозг и кромсал его на части. Актриса не выдержала и крикнула: «Замолчите!» Но едва она подняла голову, как Изабелла выплеснула ей в лицо весь ром, что оставался в бутылке. «Не отводи глаз», — приказал Язаки, но она уже успела спрятать лицо. «Будь ты проклята», — бросила Изабелла, спускаясь вниз с гитарой в руке.