Танатос - Страница 3

К оглавлению

— Шляпа? У вас больше ничего нет?

— На Кубе уже есть скорпионы?

— Скорпионы? Не знаю, наверное, в горах.

— Скорпионы очень мелодично кричат, не правда ли?

— В самом деле? Не знал.

— Мы поедем через мост?

— А? Через какой мост?

— Очень-очень длинный мост. Когда мы путешествовали, мы всегда проезжали по очень-очень длинному, мы проезжали множество мостов: мост «Золотые Ворота», Голден-Гейт-бридж, а также мост «Золотые Ворота», Голден-Гейт-бридж, потом мост «Золотые Ворота», Голден-Гейт-бридж, разумеется, а еще мост «Золотые Ворота», Голден-Гейт-бридж, да их там столько, что все и не упомнить…

Ну, мост «Золотые Ворота».

И Голден-Гейт-бридж.

И мост «Золотые Ворота».

Голден-Гейт-бридж.

И еще, э-э, мост «Золотые Ворота».

И Голден-Гейт-бридж.

И мост «Золотые Ворота» в Сан-Франциско. И, конечно же, Голден-Гейт-бридж.

Меня охватила легкая паника. Как избавиться от этого наваждения? Меня прошиб холодный пот, тем более что кондиционер в машине накрылся лет сто назад. Потом мелькнула мысль, что впервые в жизни я нахожусь рядом с самой настоящей сумасшедшей. В зеркале заднего вида отражались ее влажные, мерцающие глаза. Они блестели не от слез, а от страха. Пока она повторяла: «Мост «Золотые Ворота», Голден-Гейт-бридж», мне стало казаться, что передо мной не побережье Варадеро, а какая-то другая местность, и я почувствовал что-то вроде головокружения. Она произносила название моста так долго, что я подумал, что тоже съехал с катушек. Конечно, я мог бы крикнуть, чтобы она заткнулась, но я не стал этого делать. Свои волшебные заклинания она произносила, выделяя каждое слово, каждый слог. Это напоминало старые японские фильмы таких режиссеров, как Мизогучи или Одзу, которые я смотрел в киноцентре Киобаси. Актеры, и особенно актрисы, игравшие в таких фильмах главные роли, всегда говорили тихим, но в то же время более четким и сильным голосом. Конечно, это было обусловлено низкой чувствительностью тогдашних микрофонов, но при всем при том придавало их словам какую-то особую значительность, своего рода благородство. Этого нельзя было забыть, выбросить из головы. И она говорила точно так же. Что-то было в манере ее речи, какое-то изящество, напряженность, убежденность, даже тогда, когда она несла совершеннейшую бессмыслицу. И даже когда она прекратила свою волынку на тему «Золотых Ворот», по моей коже еще долго пробегала дрожь.

— Именно в Сан-Франциско учитель изволил проявить ко мне свою ласку и нежность. Дело не в том, что, как говорится, ласки нужны женщине только в постели и нигде больше, но в конечном счете именно в постели они выражаются лучше всего. Он стал гладить мои колени и сказал мне: «Рейко, почему ты всегда так скованна, ты постоянно напряжена, расслабься, отчего ты никогда не ласкова со мной?» «Тому была причина, и я не хочу никакой нежности от вас», — ответила я ему, немного повысив голос, ибо я твердо настроила себя не поддаваться его улещиваниям, тем более что я неоднократно видела, как он занимался любовью с другими женщинами прямо у меня на глазах, делал с ними ужасные вещи и удовлетворял их, так как же я могла принять его ухаживания? Каждый раз, когда мы лежали с ним вдвоем в постели, он называл имя Кейко. «Ты понимаешь, Кейко, я люблю ее, тебе ясно, я ее люблю», — говорил он; я думаю, что он и расслаблялся, выкрикивая ее имя, он кончал в меня, крича «Кейко», а теперь он хотел нежности? Ну что будешь делать с таким человеком? И в Сан-Франциско он кричал о Кейко… а нет, это было в Нью-Йорке, но до того, как разум мой помутился, я все это видела снова и снова, в мельчайших деталях, одно за другим, малейшее дрожание его голоса, каждый волосок на его чреслах, когда мы кувыркались в постели, и каждую девушку, которую он насиловал в задницу до крови, все помню, до последней капельки, до того, как я сошла с ума, я все помнила, все мелочи и детали этих мелочей, а учитель тогда мне сказал, что все правильно, чтобы быть настоящей актрисой, нужно быть способной пережевывать и перемалывать все подробности, а поскольку я была абсолютно согласна с ним, он сказал мне, что я была похожа на черную дыру, но, даже если я и ошибалась насчет того, что он хотел мне этим сказать, в Париже, под бездонным парижским небом во мне стала расти какая-то частица этой тени, день за днем, мало-помалу, но я не стала бы называть это черной дырой, я не хотела называть это как-нибудь по-иному, я никак это не назвала, и в конце концов это выросло и оформилось, приняло форму бюста музыканта, не помню, кого именно — Верди, Стравинского или Шопена, обычно он оставался неподвижным, он не смеялся и не впадал в гнев, просто он был во мне, но в тот день, когда я увидела учителя во всех его подробностях, когда все поднялось во мне, как пена, бюст музыканта вышел из мрака и принялся поглощать все это, одну подробность за другой. На вкус они были очень горькими, прямо как таблетки экстази, и каждый раз, как он проглатывал одну из них, он слегка расползался, таял, он таял, словно каучук на солнце, он разлагался и распространял запах тающего каучука — вот почему я называю эту темную пропасть во мне не черной дырой, а музыкантом. В Париже, под небом Парижа я хотела, чтобы все исчезло, это была самая заветная мечта, я хотела влюбиться в какого-нибудь молоденького француза или немца, юного, красивого, нежного, талантливого, но до недавнего времени я не остерегалась разложившегося музыканта, я не обращала на него никакого внимания…

*****

Пока я занимался ее регистрацией в гостинице, она сидела на краешке дивана в холле и, не отрываясь, смотрела на пляж Варадеро, самый прекрасный в мире пляж. Каждые двадцать секунд я оборачивался, следя за ней, поскольку мне не очень хотелось, чтобы она где-нибудь потерялась. На фотографии в ее паспорте, выданном четырьмя годами ранее, ее личико было совсем круглым, словно у персонажа «манга» для девочек. Подпись такая четкая и серьезная, ну прямо как у секретаря после шестимесячных курсов улучшения почерка. Каждая черточка на месте, выписана твердой рукой.